Архиепископ Никон (Рождественский) «Меч обоюдоострый» Величайшее искушение около Святейшего Имени Божия (1913)
I.С болью сердца, с муками души издалека наблюдаю я великое искушение, попущением Божиим постигшее Св. Гору и ее, — по-видимому, только русских — насельников… Что сие значит? Восторжествует ли враг Церкви, или же смирение иноческое победит его?..
Вот что особенно страшно: сатана, доселе трепетавший пред именем Господа нашего, как именем Того, Кто сокрушил его державу, теперь построил искушение около сего имени и сеет вражду — да еще какую! — между исповедующими Господа, посвятившими себя всецело служению Господу, ради Господа отрекшимися от мира и всего, яже в мире… Какова дерзость! Но каково же и ослепление тех, кто поддался сему искушению! Неужели так оскудела духовная жизнь современных подвижников Афона, что не замечают они козней искусителя? Страшно за Церковь, которой нешвенный, Боготканный хитон хотят разорвать…
В чем дело?
Явилось учение, доселе Церковью не рассмотренное, а потому и в ее вероизложениях — ни положительно, ни отрицательно не сформулированное. Кратко оно выражается в трех-четырех словах: “Имя Божие есть Сам Бог”. И только. В подробном изложении оно уже говорит, что всякое имя Божие, всякое слово Божие, все откровение Божие, всякая молитва, к Богу обращенная, всякое исповедание имени Божия — есть Бог…
Темно, неясно, непонятно все это для человека, особенно для простеца. Но сие учение уже выдается как “догмат”: автор книги, в которой впервые появилось оно, схимонах Иларион, так и говорит, что он “поставил этот догмат в таком виде, в каком он не встречается нигде, кроме о. Иоанна Кронштадтского”. Но о. Иларион утверждает, что этот догмат якобы всегда содержался и содержится Церковию, но доселе был как бы сокровен.
Чтобы правильно судить о сем якобы сокровенном догмате, должно помнить, что все догматы, несмотря на всю их таинственность и непостижимость для ума нашего, тем не менее никогда не противоречат законам нашего разума. Непостижимость еще не есть логическое противоречие. Например: Бог троичен в Лицах, но един по Существу, — вот догмат. Противоречит ли он разуму? Он непостижим для нашего разума, но законам разума не противоречит, ибо содержит в себе две истины — разные, но взаимно не отрицающие одна другую: — единство сущности Божества, другая — троичность Лиц. Так, нас учили в православной догматике. Вот почему все догматы приемлются разумом, когда он смиряется пред тайнами Божественного откровения. Но в новом учении имеется логическое противоречие.
Что такое имя вообще, как мы его понимаем?
Имя есть условное слово, более или менее соответствующее тому предмету, о коем мы хотим мыслить; это есть необходимый для нашего ума условный знак, облекаемый нами в звуки (слово), в буквы (письмо) или же только умопредставляемый, отвлеченно, субъективно мыслимый, но реально вне нашего ума не существующий образ (идея). Без такого знака наш ум был бы не в состоянии приблизить к своему пониманию тот предмет, какой мы разумеем под тем или другим именем. Наш дух, сам по себе, вне тела, может быть, в таких именах и не нуждается; но теперь, пока он заключен в телесный состав, он иначе и мыслить не может, как умопредставляемыми образами, идеями, словами, именами. Обычно, имя указует нам какие-либо свойства предмета, приближаемого к нашему мышлению, но повторяю: реально — ни духовно, ни материально имя само по себе не существует. Это почти то же, что в математике идеальная точка, линия, круг, в географии — экватор, меридиан и под. Таково значение имени для нашего мышления, такова его сущность.
Возьмем другое слово, входящее в формулу нового догмата: “Бог”. Самым главным, как бы всеобъемлющим признаком сего понятия в нашем христианском смысле является всесовершенная духовная личность. Так, и в православном Катихизисе говорится, что Бог есть Дух, духовная личность, Дух вечный, всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, вседовольный, всеблаженный. Все другие признаки сего понятия объединяются в основном понятии личности — Духа. Этот признак должно иметь в благоговейном внимании всегда, когда мы произносим слово “Бог”.
И вот, при соединении двух, сейчас рассмотренных нами слов “имя” и “Бог” в одно предложение, в одну мысль, как это видим мы в новом догмате, является явное логическое противоречие одного понятия другому: “имя”, как идея, мысль — нечто реально — ни материально, ни духовно не существующее, а “Бог” есть реальнейшее существо, самобытная сущность, основа всякого реального бытия и притом — повторяю — всесовершеннейшая личность. Ясно, тут само собою выходит такое умозаключение: нереальное (имя) есть реальнейшее Существо, всесовершеннейшая Личность.
Такого логического противоречия и взаимного отрицания двух понятий наш разум, как отображение разума творческого, принять не может.
Защитники нового догмата говорят, что имя Божие неотъемлемо от Бога, что каждый раз, когда мы произносим имя Господа, то разумеем или призываем именно Его Самого, а не отвлеченную идею, умопредставляемый образ.
Но тогда зачем ставить логическое ударение на слове “имя”, зачем как бы подчеркивать это слово? Зачем настаивать на имени тогда, когда разумеем Его Самого? Невольно приходит на мысль, что это нужно новым учителям по каким-то особым соображениям. И если вникнуть глубже в их учение, то становится понятным, зачем это им нужно.
Должно сказать, что хотя имя, как отвлеченное умопредставление о чем бы то ни было, отдельно от предмета реально не существует, но в процессе мышления всегда может быть отделено от того предмета, коему усвояется. Ему может быть приписано то или другое качество, коим самый предмет не обладает. Например, об имени можно сказать: благозвучно оно или нет, легко или не легко произносимо, объемлет ли все признаки именуемого или же часть их, один из них, и подобное. Нет надобности делать исключение и тогда, когда речь идет об имени Божием. Мы употребляем его и в молитве, произносим и тогда, когда беседуем или пишем о Боге. Надо помнить еще и то, что мы существа ограниченные, а Бог неограничен, непостижим для нашего ума, необъятен для нашего слова. По благости Своей Он открывает Себя в слове человеческом, но всякое слово наше остается ограниченным и условным, Он же безусловно всесовершен. В Его имени, в нашем слабом слове или нашем умопредставлении о Нем есть только приближение понятия о Нем к нашему уму, но не тожество — не только с самым Существом Его, но даже и с тою идеею о Боге, которая прирождена нашему духу, как неотъемлемая черта образа Божия в нас самих, которая предносится, в силу этой прирожденности, нашему уму, но не объемлется, не выражается во всей полноте своей ни одним из наших словес. Посему необходимо признать, что наша идея, наша мысль о Боге — одно, а самое Существо Божие — другое. Только при таком отделении имени, как мысли о Боге, от самого Существа Божия и можно здраво мыслить и благоговейно рассуждать о Нем. Уже по одному этому непозволительно дерзать говорить: “имя Божие есть Сам Бог”. Бог в Существе Своем неименуем. Нет на земле достойного Его имени и на языках человеческих таких слов, которые во всей полноте обнимали бы Его Существо, все Его совершенства: и так называемые имена Его суть только слова, указующие на то или иное Его свойство, например: Сущий (Иегова), русское Бог — указуют на Его вечность, Его приснобытие, на то, что Он самосущий источник всякого бытия; Иисус — на то, что Он есть Спаситель наш, нас ради воплотившийся и ставший Богочеловеком; Христос — на то же служение спасению рода человеческого; Сын Божий на Его предвечное рождение от Отца, на Его отношение к Первому Лицу Пресвятой Троицы; Господь — на Его владычественное отношение к созданной Им твари и искупленным Его кровию людям, и т.под. Но если бы нашлось на языке человеческом слово или в мысли нашей представление, во всей полноте объемлющее в себе все свойства и совершенства Божий, и тогда это была бы только идея о Боге, только благоговейная мысль о Нем, наше субъективное представление, а не Сам Он по Своему Существу. Если угодно — это был бы только мысленный образ Божий, духовная умопредставляемая икона Его, а не Сам Он. Правда, когда благоговейная мысль обращается к Богу, призывая святейшее имя Его, то Господь в то же мгновение внемлет молящемуся, мало того: Он Сам дает и молитву молящемуся, но и при сем Самое Существо Божие не воплощается в идее, а лишь проявляется некая сила Божия, именуемая благодатию. И является она не потому только, что человек умом или устами произнес имя Божие, а потому, что произнес его с должным благоговением и верою, обращая и свое сердце к Богу (Существу Божию), как цветок обращается к солнцу. Не от звуков имени, не от отвлеченной идеи, не от умопредставляемого имени, а от Самого Бога льется на него луч благодати. Имя при сем является, как я уже сказал, лишь необходимым для нашего мышления условием, чтобы облечь нашу мысль в наше слабое слово, что для Бога не нужно, а для нас необходимо.
Повторяю: для нас имя Божие есть только слабая тень одного из свойств или состояний Божиих, отмеченная в нашем слове или мышлении; мы и тени воздаем должное почитание, как иконе, ибо и тень апостола Петра исцеляла болящих: но не дерзаем отождествлять сию тень с Самим Богом и говорить, что “имя Божие есть Бог”. На это не дает нам права простой, здравый разум; это на деле доказывают и сами защитники нового догмата: несмотря на их настойчивое уверение, что имя Божие неотделимо от Лица Божия, они все же его отделяют в своем мышлении. Да и разум непременно этого требует, ибо Господь Бог есть Личность, а идея и есть только идея, отвлеченность, субъективное представление, хотя бы и внушенное, открытое Богом человеку. Раз они называют идею “Богом”, они тем самым уже признают ее личностью. Но поелику эта, уже обратившаяся, по их учению, в личность идея ими настойчиво признается “Богом”, поелику ими усиленно подчеркивается, что не только Сам Господь Бог есть Бог, но и имя Его есть “Бог”, то с логическою необходимостию из сего выходит, что как Существо Божие Само в Себе есть Бог, так и имя Его есть Бог, а сим самым в их мышлении имя отделяется в особую от Бога личность. Нет нужды делать отсюда логическое умозаключение, ведущее к какому-то двоебожию… О, конечно, они протестуют против такого понимания, но здравый разум требует признания сего вывода с неумолимою логикою…
Исповедники нового догмата предвидят такое возражение, но для опровержения его у них недостает строго логических построений и посему они пускаются — с одной стороны в мистику, с другой ищут всюду авторитетов, чтобы, не входя в рассмотрение вопроса по существу, подкрепить свое учение их словами. Они говорят, что в учении о духовной жизни опыт важнее науки. Но жизнь духовная — одно, а точное изложение веры — другое. Такие великие учители монашества, как преподобный Иоанн Лествичник и Варсануфий Великий, предостерегают монахов, даже безмолвников, посвятивших себя высшему подвигу, от занятия догматическими исследованиями. “Неизмерима глубина догматов, — говорит св. Лествичник, — и уму безмолвника не безбедно пускаться в нее. Не безопасно плавать в одежде, и подверженному страсти касаться богословия” (Леств. ел. 27, гл. 10-11). И когда один брат вопрошал преподобного Варсануфия: “если в моем присутствии состязаются о вере с кем-либо из неправо мудрствующих о ней, должен ли и я состязаться или нет? ибо помысл говорит мне: когда молчишь, то изменяешь вере”, — великий авва прямо и решительно отвечал: “никогда не состязайся о вере; Бог не требует от тебя сего, но лишь того, чтобы ты веровал право, как принял от святой Церкви при крещении, и чтобы соблюдал заповеди Его. Сохрани сие и спасешься. Беседовать же о догматах не следует, ибо это выше тебя. Но молись Богу о своих согрешениях, и в сем пусть упражняется ум твой. Берегись, чтобы в сердце своем не осудить имеющих такое собеседование, ибо ты не знаешь, право ли говорят они или нет. Бог будет судить оное дело: если же будешь спрошен, скажи: простите меня, отцы святые, это выше меня” (отв. 702). В другом месте тот же святой отец вопросившему о мудрованиях Оригена, между прочим, пишет: “небеса ужасаются, о чем любопытствуют люди. Земля сотрясается, как они хотят исследовать непостижимое. Эти догматы языческие, это пустословие людей, которые думают о себе, что они нечто значат”… (отв. 606). И святой Григорий Богослов пишет: “незнающему богословских наук непозволительно и рассуждать о догматах веры; как больному глазами нельзя смотреть на солнце, так и неученому в богословских науках нельзя и учить с новых догматах”. Было бы очень полезно современным инокам богословам на Афоне припомнить сии наставления св. отцов.
Излагать учение о божественности имени Божия есть дело православного богословия, а не аскетики. Опыт духовной жизни — великое дело, и многие богословы почерпали в нем благодатную помощь Божию к уразумению и выражению в своих писаниях истин веры, но не всякому подвижнику это дается. Притом, всеконечно, они не дерзали в сем великом деле полагаться на свой только личный опыт, на свои выгоды из сего опыта, а строго проверяли свои мысли учением Церкви, яко единой непогрешимой хранительницы истины Божией. С великим дерзновением говорили о некоторых истинах такие подвижники, как преподобный Серафим Саровский и отец Иоанн Кронштадтский, но и они не выдавали своих мыслей за точно изложенные истины, за догматы, как это делают отец Иларион и Антоний Булатович, не дерзали составлять своих вероопределений, и ни один учитель Церкви не посмеет назвать своего личного мнения догматом, хотя бы находил и у других церковных писателей нечто, подтверждающее его мнение.
Из авторитетов новые учители более всего ссылаются на Иоанна Кронштадтского. Но должно помнить, что, как заметил один писатель, он приобрел известность не своими учено-богословскими трудами, а подвигами и благодатными дарами. А св. Апостол Павел говорит, что Бог разделяет Свои дарования — каждому свое. Отец Иоанн имел дар, по преимуществу, молитвы и исцелений, митрополит Филарет Московский — дар мудрости и постижения учения церковного, ин — иной дар. Церковь непогрешима не в отдельных своих членах, а в целой полноте своей (“плирома”, исполнение Церкви). Если бы о. Иоанн дожил до появления нового учения об имени Божием, то, конечно, он разъяснил бы нам те выражения, которые, главным образом, полагают в основе нового догмата. Пример сему — его протесты против искажения его мыслей, так называемыми иоаннитами, которых он не стесняясь предавал открыто анафеме. Имея в виду, что Церковь в своих вероопределениях нигде не учит так, как учат защитники нового догмата, я дерзаю утверждать, что не учил так и о. Иоанн, и что смысл тех выражений, которые приводятся ими, не тот, какой они в них находят, тем более, что, как оказывается, выписки взяты, в большинстве, не из подлинных записей о. Иоанна, а из перевода с английского. Подлинник же на английском языке представляет как бы пересказ, свод мыслей, а не точных слов о. Иоанна, в изложении уже англичанина, который потрудился пересмотреть дневники его и извлечь из них в своем изложении то, что ему было особенно по сердцу.
Какой же мог быть смысл у о. Иоанна в приводимых выражениях? Позволяю себе ответить на сей вопрос, как это представляется возможным.
Делатели молитвы Иисусовой свидетельствуют, что “когда ум бывает заключен в сердце”, когда все духовное существо человека бывает сосредоточено на мысли о Боге, при чем мысль, при содействии благодати Божией, как бы благоговейно предстоит невидимо присутствующему Богу по слову псалмопевца: презрех Господа предо мною выну (Пс. 15, 8), тогда согревается сердце человека прикосновением к нему Божией благодати, и сладостно бывает молитвеннику самое имя Господа Иисуса Христа держать в своем уме или лучше сказать, — в сердце, по слову того же псалмопевца: помянух Бога и возвеселихся (Пс. 76, 4). Сие то состояние, испытываемое молитвенником, дает ему уверенность, что Господь внемлет его молитве, что Он, милосердый, тут, около него. — Где же? вопрошает его дух его, как бы желая обнять Неосязаемого? — Человек привык мыслить всякое существо в каком-либо пункте пространства; в данный момент он ощущает прикосновение благодати в сердце — там, где он в смиренной любви держит и как бы лобзает имя Господа, и вот, в умилении сердца, в восторге духа он готов воскликнуть: “Ты здесь, Ты со мною, Господь мой и Бог мой! Добро есть мне с Тобою быти!” И его мысль емлется за сладчайшее имя Божие, как бы за ризу Христову, как бы за пречистыя нозе Его. И все сие совершается столь быстро, столь неотделимо проходит один момент переживания ощущений от другого, что у молитвенника может возникнуть мысль о присутствии Самого Господа в Его имени, и прикосновение лучей благодати, согревающей сердце, может быть принято или, по крайней мере, для краткости выражения в слове, названо присутствием Господа в Его имени, хотя на самом деле все сие совершается в сердце, самое же имя не есть, как я уже выше сказал, реальное нечто, а лишь условное умопредставление, хотя бы и Самим Богом нам открытое, как необходимое для нашего мышления, чтобы обратиться мыслию к непостижимому, умом необъемлемому, словом невыражаемому Существу Божию. Здесь неприменимо понятие о вездесущии Божием, ибо для имени нет пространства, к коему относится понятие вездесущия Божия.
Можно думать, что и о. Иоанн, переживая благодатные состояния в молитвенном общении с Богом, свои переживания набрасывал на бумагу, не заботясь о догматической точности выражений, в своих летучих заметках или дневниках. А англичанин, человек иных догматических понятий, иного воспитания в учении веры, изложил сии мысли о. Иоанна по своему. При печатании же русского перевода о. Иоанну не было времени точнее вчитаться в текст перевода и лучше оформить свои мысли в догматическом отношении, тем более, что едва ли ему могло прийти па мысль, что явятся люди, которые его слова-наброски будут принимать за строго выраженный догмат. Религиозные переживания легче и свободнее выражаются в поэтических формах, нежели в точных догматических определениях. Надо и то сказать, что если один даже из великих отцов Церкви, по недоразумению, некоторое время держался неправославных мнений о вечности мучений, то тем простительнее о. Иоанну не быть точным в выражении своих мыслей-переживаний, и он, конечно, исправил бы их, если бы кто ему указал на эти неточности.
Я довольно подробно остановился на выписках из писаний о. Иоанна Кронштадтского потому, что из всех свидетельств, приводимых о. Булатовичем из обширнейшей аскетической литературы, этот подвижник-молитвенник выпуклее всех выразил учение о Божественности имени Господня в благоприятном для о. Булатовича виде. И не могу не высказать удивления, как мало автор “Апологии” использовал сию литературу: ведь, святых отцов считается у Миня до 400 томов! Равно и из русских богословов почти нет ни одного, кроме нескольких строк из еп. Игнатия Брянчанинова, а на еп. Феофана о. Булатович бросает даже тень, будто “по богатству ума ему не давалось сокровище простоты сердечной, а ею-де только и познается Бог по имени Иисус”. Ясно, что не нашел он в писаниях сего святителя, преисполненных опыта духовного, того, что искал, — подтверждения своих мудровании. Величайший богослов последнего времени митрополит Филарет Московский, сам мистик по своему духовному складу, им совершенно обойден, не говоря уже о других. А трудился о. Булатович много и усердно, собирая отовсюду все, что только было можно подобрать в свою пользу. И если принять во внимание, что не находя прямых определений своего нового догмата, он выписывал места, относящиеся не толь ко к имени Господа, но и к действиям Божиим, благодати и под., всячески стараясь истолковать некоторые, казавшиеся ему подходящими, выражения святых отцов (напр., Тихона Задонского, Иоанна Златоуста и др.), то нельзя не удивляться скудости и туманности избранных им мест. Приводит он того или другого св. отца, точного выражения о Божестве (т.е. что имя Божие — Бог) не находит, и начинает осыпать читателя вопросами: “Видите, видите, слышите?” …Делает выводы, прибегая к натяжкам, интерполяциям, и под. Правда, два-три места есть для него более или менее благоприятные, и он, приведя их, торжествует. Но если бы учение сие было принято Церковию как догмат, то отцы и учители Церкви раскрыли бы его гораздо полнее: ведь, речь идет о спасительном имени Господа.
Намеренно или по незнанию греческого языка у о. Булатовича встречаются и неточности переводов в его выписках из первоисточников. Например, приводит он слова св. Феофилакта в его толковании на Деяния Апостолов гл. 2, 28: “Имя Иисуса есть Бог, равно как имя Отца и Святого Духа”, но имя Иисус ставит вместо родительного падежа в именительном: Иисус, и мысль такою подменою падежа изменяется в его пользу: выходит, что самое имя “Иисус” есть Бог, тогда как у Феофилакта мысль просто та, что не к имени или слову Иисус надо относить сказуемое Бог, но что под именем Христовым надо разуметь Бога, второе лицо Святой Троицы, как под именами Отца и Духа первое и третье..
Особенно подчеркивает, и не раз, в своей “Апологии” о. Булатович пятое определение против Варлаама, по-видимому вовсе не подозревая, что там говорится о Божественности, а не о Боге, и в греческом тексте читается не Феос, а Феотис — Божественность {Кстати: насколько можно доверяться о. Булатовичу в переводах с греческого, можно судить по следующему примеру: вот его перевод 5-го определения против Варлаама: “Также тем, кои думают и говорят, вопреки Божественным словам святых по образу мысли Церкви, что только об одном существе Божием говорится имя Бог, и не исповедуют того, что отнюдь не меньшим почитается Божественное действие, как тому поучают нас Божественные тайноводители, почитающие во всех отношениях одинаковыми, как существо Отца и Сына и Святого Духа, так и действие Их, — анафема, анафема, анафема”! — А вот точный перевод г. Троицкого: “Еще же мудрствующим и говорящим, что имя Божества говорится об одном только существе Божественном, и не исповедующим, согласно богодуховенным богословствованиям святых и благочестивому мудрованию Церкви, что оно прилагается не менее и к Божественному действию (энергии), и наоборот, таким образом всячески настаивающим только на одной Божественности Отца, Сына и Святого Духа, говорит ли кто, как Божественные тайноводцы, об их сущности или же действии, и учащим нас этому — анафема!”}.
И это смешение двух слов Бог и Божество, Божественность, у него проходит чрез всю книгу. Множество выписок он не привел бы вовсе, как к делу не относящихся, если бы различал эти два понятия. Ведь, никто из православных не дерзнет и подумать, что святейшее имя Господа нашего, что все имена Божии, все словеса Божии — не святы и не Божественны, как Богу Единому принадлежащие. Божественность и обожение — два понятия различные. Бог есть всесовершеннейшая Личность, Божественность же — принадлежит Богу, качественность предмета, и, конечно, все действия Божий — Божественны, как проявления Божией жизнедеятельности и свойств Его, но назвать их Богом значило бы обоготворить их, признать их несовершенною Личностью, что уже противоречит всякой логике, всякому здравому понятию о Боге и свойствах Его. Вот почему и упомянутое определение собора не употребляет ни разу слова “Бог” в отношении к действиям Божиим, а ставит слово “Божественность”. Только в неправильном переводе на русский слово “Феотис” передано словом “Бог”.
Божественные действия непостижимы и постигаются только верою. Верою мы восприемлем учение о благодати Христовой, присущей, например, св. иконам, честному кресту Господню, св. воде, св. миру и другим священным предметам. Значит ли это, что Бог присущ сим предметам всем Существом Своим — так, что сии предметы сами по себе — Бог? Но тако мыслящих св. Церковь предает анафеме, повелевая воздавать св. иконам поклонение “относительно, а не боголепно”.
Понятия: Бог в Существе Своем и благодать Его — не тождественны. Мы чада Божий по благодати, а Господь наш Иисус Христос — Единородный Сын Бога Отца по Существу. Благодатию Своею, сею непостижимою силою сим даром Его благости Он пребывает с нами, чадами Его благодати, присно, незримо; по вездесущию — Своему, всемогуществу и благости соприсутствует Он и всей твари, но если в этом смысле понимать Божие соприсутствие именам Божиим, то таковое будет неотличимо от соприсутствия всей твари. Надо при сем помнить, что вся тварь есть реальное бытие, а имена суть лишь символы, знаки отвлеченных умопредставлений, существующих только субъективно в нашем сознании как необходимый элемент нашего мышления. Они, конечно, имеют содержание, но не пространственное, а идейное и вне тесных рамок нашего телесного бытия, как условные звуки и слова, не нужны. По крайней мере, язык небожителей — не наш человеческий, а каков он, — мы узнаем тогда, когда сами будем небожителями, если сего удостоимся. Следовательно, придавать силу и значение именам, как таковым, веровать в имена, как в нечто безусловное, как личные существа (а слово “Бог” непременно предполагает Личность) — нельзя, а если так, то и называть их “Богом” значит низводить Существо Божие в область не только сотворенных, ограниченных тварей, но и в область реально — ни духовно, ни материально не существующих, а лишь отвлеченно мыслимых понятий. Это будет уже какой-то идейный пантеизм, на который указывает и доклад богословов Халкидонской школы вселенскому патриарху Герману.
II.
Но ужели имена Божий суть только наши умопредставления о свойствах и состояниях Божиих, хотя бы и ведомые нам из Божественного откровения? Ужели они не имеют никакого практического отношения к нашей духовной жизни, к той духовной сфере, которая окружает нас?
Всеконечно — имеют; но чтобы выяснить это отношение, надобно из области догматики перейти в область психологии, в область жизни нашей души, нашего внутреннего человека. Если таинственная невеста Песни песней говорит своему жениху: мироизлиянное имя твое (1, 2), если имя матери, отца, брата, друга мы не можем произносит равнодушно: если царь и пророк Давид при одном воспоминании о Боге веселился сердцем: то возможно ли, чтобы душа, любящая Господа, ищущая Его, стремящаяся к Нему, не ощущала благоухания сего духовного мира — сладчайшего имени Господня? Не напрасно же св. Церковь устами своих богодухновенных песнопений именует имя Господне сладчайшим, всечестным, великолепным, достопоклоняемым: ведь оно, это святейшее имя, говорит сердцу нашему о пресладком всещедром Иисусе, а следовательно и о всем том, в чем наше вечное блаженство, вечное спасение. Душа наша так устроена, что при каждом имени, какое она слышит, ей как бы представляется уже и духовный образ того, чью имя произнесено, а может ли она не встрепенуться благоговением при имени Божием, если она верует искренно в Бога? Но и независимо от этого столь естественного чувства благоговения, мы веруем, что и Господь, призываемый в имени Его, близок к призывающим Его во истине Своею благодатию. Чтобы яснее была наша мысль о сем, обратимся к аналогии, уже принятой Церковию в ее священном предании.
Матерь Божия сказала некогда о своей иконе: с сим образом буди благодать Моя и сила. И несомненно, и Церковию принято, что есть иконы чудотворные. Но никто не называет их Материю Божией. Благодатная сила Матери Божией, или, что то же, сила Божия, Ей данная от Сына Ее и Бога, конечно, неотлучно, пребывает в Ней Самой, и чудеса, совершаемые пред такою иконою, суть, несомненно, проявление силы Божией, присущей сим иконам. Не доска, не краски чудодействуют, а сия сила Божия по особому благоволению Божию и по вере молящихся пред иконами. Мало сего: главотяжи и убрусцы Павловы, тень Петрова исцеляли больных по вере соприкасающихся с ними. Очевидно, не тени, не мертвым вещам верующие приписывали силу исцелений, а молитвам св. апостолов. Тем больше оснований сказать, что и имя Божие, понимаемое не как простой звук, но как некое отображение Существа Божия, или, лучше сказать — свойств Его, есть некий, конечно, несовершенный, мысленный образ Божий, и ему, как бы чудотворной иконе, присуща некая сила Божия, как проявление того или другого свойства Божия: в одних случаях — например в таинствах — благодатная, благодеющая нам по вере нашей, в других, например, при заклинаниях над демонами — правосудно карающая и попаляющая, и в тех и в других — всемогущая. Как в одежде Христовой, к коей прикоснулась кровоточивая жена, была некая “сила”, исцелившая ее, так и в мысленном прикосновении нашем ко Христу Спасителю прознесением Его всесвятого имени может проявляться Его сила, Его изволением. Но не все, прикасавшиеся Христу, получали исцеления, а только касавшиеся с верою, так и не все, призывающие Его имя, получают просимое, как Он Сам говорит: не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в Царствие небесное, но творяй волю Отца Моего (Мф. 7, 21). Во всяком случае, сила Божия, именуемая благодатию, будучи, конечно, проявлением Божией “энергии”, — а энергия несотворенна, а наоборот — сама обладает творческою силою, — тем не менее, никак не может быть совершенно отожествленна с Существом Божиим. Ведь и наши действия не суть еще наше существо, а лишь наша жизнедеятельность, лишь проявление наших свойств и состояний. И как человекообразные выражения о Боге: “лице Божие, сердце, ум, десница”, и под. не суть Сам Бог, а лишь отражение в нашем ограниченном уме свойств Божиих, притом в образах, по существу Богу несовершенно приличествующих, так и в именах Божиих отражаются, отображаются в нашем сознании, умопредставлении те или другие, но не все вместе, свойства Божий, как солнце в зеркале: оно, это отображение солнца, и сияет и греет, заимствуя свою теплоту и свет от солнца, но не есть само солнце: так и имена не суть Бог Сам по Сущности Своей, ибо они, имена, даже не суть и существа, т.е., как сказано выше, ни материально, ни духовно не существуют, будучи в нашем умопредставлении необходимыми элементами нашего мышления. Сила Божия является в чудесах от святых икон, но когда? Когда восхощет и признает потребным для нас Господь и когда есть вера у молящегося. Аще можеши веровати — вся возможна верующему. По неверствию вашему не могли вы изгнать беса, говорит Господь Своим апостолам. Не следует забывать, что и при постоянном упражнении в молитве Иисусовой, если это делается самочинно, без должного руководства и отсечения своего смышления и своей воли, бывают искушения от духа прелести, и подвижники гибнут. Следовательно, необходимо еще и глубочайшее смирение.
Защитники нового учения в совершении таинств все приписывают имени Божию: нельзя, говорят они, быть уверенным, совершилось ли таинство, если все приписывать вере совершителя или восприемлющего таинство. Так; но они забывают веру самой Церкви, как живого организма любви, как Единого Тела Христова. Я верую в силу Божией благодати в таинствах потому, что так верует вся Церковь, и я спасаюсь только в Церкви, как ее живой член, как некая, выражаясь научным языком, микроскопическая, но живая клеточка этого великого, Духом Божиим оживляемого организма. Boт почему всякое священнодействие, совершаемое служителем Церкви, законно рукоположенным, для меня действенно и вера моя в его силу непогрешительна. Церковь жива и не может умереть. Если я живу в ней, — я живу ее жизнию. Ее вера — моя вера не только по внутреннему содержанию, по предмету веры, но и по принадлежности этой веры мне. Члены Церкви все живи суть. И на небе все та же Церковь — моя Мать, невеста Христова. Вера той, небесной Церкви, для ее членов стала отчасти уже знанием, многое из того, что для нас здесь еще непостижимо, то для них стало уже очевидно; многое, чего я еще не понимаю своим ограниченным умом, — для них стало аксиомой. Правда, и они ограничены в видении, яко существа сотворенные, но мы, плотию облеченные, многого не можем познать из того, что ясно для бесплотных. и я, как живой член единой во Христе Церкви, моею немощною верою становлюсь причастником этой веры — знания членов Церкви, на небесах сущей. И я верую во все то, во что верует моя Мать — Церковь, что она выразила в своих вероопределениях и символах, то приняла и хранит в предании священном, засвидетельствованном у святых отцов. А какой-либо “догмат”, Церковию ясно не выраженный, всею полнотою (плиромою, исполнением) Церкви не воспринятый, не формулированный, я боюсь принимать, пока Церковь сама не выяснит своего к нему отношения.
Думать, что таинства совершаются только именем Божиим, его произнесением, значит мыслить по-латински: латины верят в так называемое opus operatum; раз произнесена известная формула — таинство уже совершено, — так сказать, механически. Латинский патер, не желая утомлять себя постом до совершения литургии, пред ее совершением берет хлеб и вино, произносит над ними слова Спасителя и употребляет их, уверенный, что он поста не нарушил, ибо он уже причастился св. Тайн (а по уставу их церкви он может совершать хоть две-три литургии в день). По нашему же это — кощунство.
Вспомните чудную молитву св. Златоуста пред причащением св. Тайн: “Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго… Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть самая честная Кровь Твоя”… Не говорит великий Святитель: “еще верую, яко сие — предлежащее мне — есть Сам Бог Всесовершенный, Богочеловек”, а говорит: “сие есть Тело Твое, Кровь Твоя” и только… Но ведь Сам Господь сказал: ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем… ядый Мя той жив будет во веки… Значит, в Теле и Крови Спасителя, в сем животворящем — по виду хлебе и вине — Сам Он — Бог всесовершенный? Вывод несомненный, и по логике защитников нового “догмата” следовало бы сказать прямо, что св. Тайны — Сам Бог. И мы действительно воздаем им боголепное поклонение. Однако же, Церковь, веруя так, нигде прямо сей веры не выражает в словесной формуле, как бы всякое слово человеческое почитая недостаточно благоговейным для выражения величайшей тайны любви Божией к нам, грешным, и щадя немощь нашего разумения… Вспомните несчастного безбожника графа Толстого….
Беру еще аналогию или пример.
Что есть крестное знамение? — Это — действие человека рукою в воздухе, изображающее крест Господень. Это — не реальный предмет, ни физический, ни духовный. Это — внешнее изображение действием идеи, мысли, учения о нашем спасении страданиями Нашего Господа. Это — то же в области действия, что звук, слово в области речи. И вот наше, Церковию усвоенное отношение к сему св. знаку, точнее — знамению: мы веруем, что Господь силою честнаго и животворящего креста Своего, то есть, чрез его посредство, творит чудеса и совершает таинство, как не чудо Божие? Чем же является Господень крест и знак, знамение крестное? Конечно, — не Богом, а лишь посредством, чрез которое благодать Божия проявляет Свою Силу. Господь не нуждается в сем посредстве, а нам, нашей немощи, оно необходимо, ибо мы живем в условиях пространства и времени. И видит враг Бога и людей знамение крестное, и вспоминает победу над ним Распятого на кресте, и трепещет, и трясется, по выражению песни церковной, бежит пред лицом креста, пред одним напоминанием о кресте. Бежит аки пес, видя жезл, коим его били. Тут Господь дал нам крест, яко оружие на диавола. Не движение руки нашей страшит его, а палит его сила Божия, присущая, волею Господа сопровождающая самое напоминание о Распятом на кресте. Так хощет Бог, так и бывает при условии нашей веры. Для верующих несомненно присутствие благодати Божией при совершении с верою крестного знамения. Но можно ли сказать, что крестное знамение есть Сам Бог, в нем действующий? Конечно, где проявляется сила Божия, там и Господь, но одно — вера в присутствие всемогущей силы Божией, другое — обожествление самого действия, движения рукою для крестного знамения. Говорю: движения, ибо без сего движения не будет и крестного знамения. А между тем, новые учители утверждают, что самое действие Божие есть Бог. Скажу больше: Церковь даже обращается молитвенно к сей Божией силе: “непостижимая и божественная сила честнаго и животворящего креста, не остави нас, грешных”. — Что есть сия “непостижимая сила”? Есть ли это особый ангел Божий, ангел креста Христова, как есть ангелы храма, ангелы града, или же непосредственное действие Божия всемогущества, привлекаемое смирением веры верующих, — в том и другом случае обращение нашего верующего сердца восходит к Распятому на кресте Господу Иисусу. И, тем не менее, мы не отождествляем Его Личности с Его действием, движением, так сказать, Его всемогущества, сего Его неотъемлемого свойства, с Ним Самим. Такое различение Личности от свойств ее необходимо для нашего правильного мышления. Бог есть всесовершенная Личность, обладающая всеми, как ведомыми нам, так и неведомыми свойствами и совершенствами, и только в сем смысле мы можем назвать Его Богом; каждое из Его свойств и совершенств в отдельности в нашем мышлении не есть еще, так сказать, полная Личность, а лишь то или другое свойство этой Личности, хотя по природе своей и не отделимое от Нее, но в нашем мышлении, как неспособном в один момент созерцать все совершенства Божий во всей их совокупности, по необходимости мыслимое особо. Вот почему, во избежание смешения понятий о Боге, как Личности, с понятием о каждом Его свойстве в отдельности, Церковь не приняла для сих свойств названия “Бог”, в то же время называя их “божественными”, даже “божескими”, т.е. свойственными только Богу Единому, но не “Богом”. Такое отношение к свойствам Божиим, такое строгое различение в нашем сознании Личности Божией от ее свойств предостережет нас от многих заблуждений в богословствовании. Зная, что благодать Божия, действующая в таинствах, проявляющаяся в благодатных состояниях верующих, являющаяся в чудесах при св. иконах, св. мощах, в разных обстоятельствах нашей жизни, есть воздействие Божие на нас, мы однако же не называем самого сего воздействия “Богом”, а именно — только Божиим воздействием, т.е. не самым Существом Божиим, Личностью Бога, а проявлением свойств Божиих: преимущественно — премудрости, благости и всемогущества Его. Да и нет никакой необходимости называть Божие действие Богом, ибо довольно для верующего сказать, что “так Бог действует”, чтобы он понял, Кто виновник действия и что само действие и есть только Его действие, проявление Его свойств, Сам же Он есть и действуяй вся во всех. Само собою разумеется, что всякое “действие Божие” не есть нечто само по себе тварное, действие твари, а напротив, само обладает силою творчества, как проявление Божия всемогущества. Не отделяя “действия” Божия от Бога, мы и не отождествляем его с Богом, как Личностью, когда говорим о нем.
Я подробно остановился на понятии о благодатной силе Божией в отношении крестного знамения потому, что это понятие ближе других подходит к понятию об имени Божием. Дал еси знамение боящимся Тебе, Господи, крест Твой честный, поет Церковь, дал еси оружие на диавола. То же можно сказать и об имени Божием: дал еси знамение — имя Твое, Господи, ибо призываемое в молитве, не как нечто отвлеченное, но как Тебе Единому принадлежащее, как необходимый для нашего мышления знак, “знамение”, оно так же, как и крестное знамение, страшно врагам Твоим и нашим. Трепещет бо и трясется враг — не звуков сего имени, но Того, Кто именуется им, Кого мы разумеем, произнося сие имя. И все, что выше сказано о крестном знамении, можно относить и к имени Божию. Как крестное знамение мы не называем Богом, дабы свойств Божиих, в нем проявляемых, не смешивать с Личностью и Существом Божиим, так и имя Божие не называем Богом, дабы не подать повода простецам к неправильным толкованиям и неправославному мудрованию.
На это дает нам право св. Василий Великий, когда говорит в своем письме к Амфилохию: “Мы утверждаем, что знаем Божие величие, Божию силу, премудрость, благость и промысл, с каким печется о нас Бог, и правосудие Его, но не самую Сущность. Кто утверждает, что не знает Сущности, тот еще не признается, что не знает Бога, потому что понятие о Боге составляется у нас из многого, нами исчисленного. Но говорят, — продолжает вселенский учитель, — “Бог прост, и все, что исчислил ты в Нем, как познаваемое, принадлежит к Сущности”. Но это — лжеумствование, в котором тысяча несообразностей, — возражает Святитель. Перечислено нами многое: ужели все это имена одной Сущности?.. Действования многоразличны, но Сущность проста. Мы же утверждаем, что познаем Бога нашего по действиям, но не даем обещания приблизиться к самой Сущности, ибо хотя действования Его и до нас нисходит, однако же, Сущность остается неприступною”.
Из сего видно, что если св. Василий Великий находит возможным познавать только свойства Божий по Его действиям, а не самую Сущность Божию, то тем паче не подобает смешивать в одном имени “Бог” свойств Его и самой Сущности, Личности Божией. Тем менее оснований говорить, что имя Божие и есть Сам Бог, ибо Бог только и именуется по Своим свойствам, будучи неименуем по Своей Сущности.
III
Но каким путем защитники нового догмата могли дойти До своих убеждений? Как могло образоваться в их сознании такое странное смешение отвлеченного умопредставления о Боге с Самою Личностью Бога, обладающею всеми совершенствами ?
Попытаюсь это объяснить, насколько сие представляется мне возможным.
Прежде всего, думаю, виною такого смешения понятий является простота людей, не знающих законов логики и не умеющих разобраться в отвлеченных понятиях, а потому и смешивающих сии понятия с конкретно существующими предметами, например, идею, мысль о Боге — с Самим Богом, понятие о благодати — с Самым Существом Божиим и под. А ближайшим поводом к такому смешению явилось полное незнание еврейского миросознания, а отсюда, конечно, и словоупотребления.
От веков древних принято, в знак особого почтения к высокопоставленным людям обращаться к ним в изысканных выражениях или в третьем лице, или во множественном числе, или же указанием на их высокое положение, нравственные качества и под. Отсюда: “вы” вместо “ты”, “ваша светлость”, “ваше сиятельство”, “величество” и под. Так принято и у нас доселе. У евреев для этого употреблялось слово “имя”: “имя твое” вместо “ты”. Дело в том, что слово (шем) имеет разные значения в Библии: например, в книге Бытия 11, 4 говорится: “сделаем себе имя”. Это говорят строители вавилонской башни. Значит, тут речь о символе гордыни — о башне до небес. Во 2 книге Царств 8, 13 о Давиде говорится, что он, возвращаясь из похода, “сделал себе имя”, т.е., увековечил о себе память. Выражение, “ради имени”, например, в псалме 79, 9, находит себе пояснение в том же стихе “ради славы имени”. В 3 книге Царств 3, 2 говорится: “не был построен дом имени Господа”, т.е., не было построено дома, как обиталища Господа, так как ясно, что скиния и храм Соломона были сооружены не для обитания “имени”. Нередко в Библии слово “имя” употребляется как метонимия, как часть вместо целого. И это словоупотребление перешло даже в Новый Завет, например, в книге Деяний, глава 1, 16: “бе же имен народа вкупе сто двадесять” — слово “имен” стоит вместо слово “человек”, как и переведено в русском тексте “Из всех этих значений чаще всего слово “имя” употребляется в отношении к Богу в смысле “слава”, да и самое слово “шем” можно рассматривать, по мнению гебраистов, как производное слово от глагола “шамаг”, что значит “быть высоким”, “служить знаменем или знаком”. Следовательно, когда еврей говорил в молитве Богу: “имя Твое”, то сие было равносильно выражению: “слава Твоя”. Таким образом “имя” идейно для еврея было то же, что для нас “икона”, и честь, воздаваемая “имени”, восходила на Того, Чье имя было произносимо.
Если мы глубже вдумаемся в психологию верующего еврея времен библейских, то нам станет еще понятнее такое словоупотребление.
У всех народов были свои боги, носившие, как и люди, свои имена. Еврей знал из Божественного откровения, что все эти боги — ничто, что только он, еврей, знает единого истинного Бога, Бога, умом непостижимого, а посему в смысле человеческом и не именуемого, обладающего в бесконечной мере всеми совершенствами, как теми, какие приписывали своим лжебогам язычники, так и теми, о коих язычники и понятия не имели, да и теми, которые и ему, еврею, Бог не благоволил открыть, и они сокровенны в Боге, — знал, что сей Бог непостижимый, неведомый, по Своей бесконечной благости открывающий Себя людям в меру их ограниченности, не может и наименован быть на языке человеческом одним каким-либо словом (если о делах Божиих Церковь исповедует: ни едино же слово довольно будет к пению чудес Твоих, то что сказать может язык смертных о Самой Сущности Божией?), а потому, в глубоком благоговении к сему всесовершеннейшему Существу, еврей называл своего Бога словом “Бог” во множественном числе: “Боги”, “Элогим”, означая сим как бы необъятность для мысли человеческой всех Его совершенств, или же вовсе не произносил святейшего слова “Бог”, заменяя это слово местоимением третьего лица “Он”. А когда Бог открыл Моисею святейшее Свое имя “Иегова”, то евреи, начертывая только четыре согласные буквы сего слова, гласные сохраняли в тайне, передавая устным преданием гласные звуки от одного первосвященника к другому. Когда же в письме появились гласные (коих прежде не было вовсе), то подставляли под слово Иегова гласные знаки от другого имени Божия Адонай. Вследствие сего, с течением времени, в народе утратилось самое произношение имени Иегова: одни читали сие имя “Иегова”, другие — “Ягве”, иные — иначе. Затем, в книгах ветхозаветных писателей, где встречалась нужда ставить имя Божие, нередко вместо собственного имени ставилось просто нарицательное слово “имя” с притяжательным к нему — “Божие”, “Господне”. Нечто подобное сему, хотя уже не по тем чистым побуждениям благоговения к имени Божию, а по ликующему мудрованию, избегая употребления имени Божия, евреи употребляли в своих клятвах слова: “небо”, “земля”, “алтарь” и под., в чем обличал их Господь Наш. В их софистически настроенном мышлении казалось, что они не нарушали такими клятвами 3-й заповеди Божией, воспрещающей употребление имени Божия всуе.
Вот объяснение, почему чрез Ветхий Завет, а затем, поелику апостолы почти все были евреи, то и в Новом проходит эта особенность словоупотребления, несвойственная другим народам и языкам, эти постоянные метонимии, эти описательные выражения: “имя Господне”, “имя Божие”, вместо “Господь, Бог” и под. Вместо того, чтобы сказать: “Хвалите Господа” — говорится: “хвалите имя Господне”, вместо: “буди, Господи, благословен” — “буди имя Господне благословенно” и так далее — во множестве. Множество текстов, приводимых в “Апологии” иеромонаха Антония Булатовича, представляют примеры таких метонимий, которым он совершенно напрасно пользуется для доказательства, якобы, правильности своего нового догмата, что “имя Божие есть Бог”. Во всех таких цитатах стоит только прочитать слова Писания с опущением метонимии, как убеждаешься в этом, особенно, если принять разнообразное значение слова “имя” в еврейском тексте Библии. Само собою понятно, что в таких местах везде выражение “имя Божие” стоит вместо слова “Бог”, но отнюдь не следует, что самое имя должно почитать “Богом”.
Новое учение последователей о. Илариона и о. Антония Булатовича не поняло и не приняло во внимание этой особенности еврейского словоупотребления вообще и в отношении к имени Божию в особенности. Это учение склонно придавать самым словам, означающим имена Божий, какое-то мистическое значение, как реальным сущностям. Если сам о. Булатович еще не сливает понятий “Существо Божие” и “имя Божие”, то его последователи-простецы, готовые душу положить “за имя Христово”, уже не далеки от сего. А такое отождествление в одном понятии Сущности Божией и Имени Божия, такое смешение слов и понятий в простых умах может повести к суеверию. Известно, что у индийских йогов есть таинственное слово: “омани-падме-хум”, у египтян было такое же слово: “тодтт” — слова магические, произнесение коих, по их верованиям, должно иметь магическое действие: раз произнесено слово — действие должно-де следовать независимо уже от того, кто произнес его. Ко временам Иисуса Христа, вследствие упадка благочестия под влиянием лицемерия фарисейского и развращенности саддукейской, исказилось и истинное понимание учения о Боге и сложилось суеверное понимание имени Божия, как это видно из их пасквиля на св. Евангелие Маасе “Иешу га-Нацри” (История Иисусе Назарянина) или “Тольдот Иешу” (Родословие Иисуса) {Сохранился в рукописях XV века, но известен был еще писателям II-го века. Здесь говорится, что Иисус был незаконный Сын Марии. “Мать отдала его в школу, где Он обнаружил необычайные успехи и поражал Своих учителей. Когда ему было 30 лет, открылась нечистота Его рождения, за что Он присужден был к истреблению. Но Он ушел в Иерусалим, проник в Святая святых храма и узнал здесь тайное имя Божие и получил силу творить чудеса посредством этого имени. Это имя было начертано на камне основания (бен-шетия), находившемся в храме во Святая святых, на месте ковчега в Соломоновом храме. Так как сила имени была такова, что посредством него можно было разрушить мир, то мудрецы, желая предохранить похищение имени, у двух железных столбов пред храмом на цепях приставили двух собак, которые своим ужасающим видом и лаем производили то, что выходивший из храма от испуга забывал прочитанное имя. Но Иисус, написав имя на листке пергамента, скрыл листок в разрезе Своей голени. Таким образом, собаки не воспрепятствовали Ему снова узнать позабытое имя.
…Мудрецы, однако, нашли преданного им человека, по имени Иуда Искариот, который таким же образом, как Иисус, узнает имя Божие и получает силу творить чудеса. Однажды, когда для доказательства Своей Божественности Иисус стал летать, Искариот тоже стал летать. Иуда осквернил Иисуса своей уриною, после чего оба, как осквернившие имя Божие, лишились его и упали. Лишенный чудотворной силы Иисус был взят. Ему закрывали голову одеждою и били гранатовою палкою, но Иисус не мог узнать, кто Его бил. Из этого мудрецы узнали, что имя отошло от Него.
…Его казнили в пятницу, накануне Пасхи и субботы. Когда же хотели повесить Его на дереве, дерево сокрушилось: Иисус знал, что Его умертвят и повесят на дереве, а потому, когда еще владел именем, Он заклял все дерева”… Евреи понимали имя Божие именно как некое таинственное слово, как талисман, которым можно механически творить чудеса. Нечто подобное сему, особенно при дальнейшем развитии учения об обожествлении имени Божия, усматривается и у Булатовича. Несмотря на его протест против обвинения его в том, что он обособляет, как бы отделяет имя Божие от Самого Бога, когда утверждает, что имя Божие есть Бог, обвинение это остается в силе, ибо говоря так, он мыслит имя Божие как нечто реальное, а не умопредставляемое только. Он не отличает Существа Божия, действия Божия, от проявления свойств Божиих в Божией деятельности, наконец — от Божией благодати. Что есть благодать? Конечно, непостижимая и божественная сила, Божия, Божие волеизволение в действии всемогущества и благости Его, но это еще не есть Самое Существо Божие, как это говорит св. Василий Великий. Мы склоняемся и пред волею земного Царя, когда слышим ее, но самого волеизъявления не отождествляем с лицом Государя-законодателя. Мы повинуемся, когда представитель власти объявляет нам именем закона то и то, но повинуемся не имени, не букве, не слову, а воле законодателя. Мы сердцем восприемлем воздействия на нас, признавая проявлением силы Божией, не отождествляем с Существом Божиим. Мы не обращаемся с молитвою к Божией благодати: “благодать Божия, посети нас!” Но молимся: “посети нас, Боже, Твоею благодатию!” Если же в поэтических настроениях мы иногда как бы обращаемся молитвенно к кресту Господню или ко Гробу Его, то делаем сие, не олицетворяя сих предметов, а вознося свой ум к Освятившему их прикосновением пречистого тела Своего. Иначе понимать такие обращения значило бы мыслить по латинскому мудрованию. У латин как бы отделяют “сердце” Иисусово, “Тело Иисусово” и устрояют им особые праздники. Там Лойола сочинил особую молитву с такими делениями:
“Душа Иисуса, освяти меня, Тело Иисуса, спаси меня, Кровь Иисуса, упои меня, Вода от ребр Иисуса, очисти меня, Страсти Иисуса, укрепите меня, О, благий Иисус, услышь меня!”
Еще можно мыслить, хотя и без особого в данном случае смысла, отдельно: тело, душу, кровь, воду, как реальные предметы, но мыслить таковым “имя” невозможно, если не соединять с таковым мудрованием некоего мистического, даже магического значения, что будет уже делом грешным, ибо тогда имя Божие будет употребляться как магическое — боюсь сказать — волшебное слово…
Когда Господь говорил иудеям о таинстве причащения, о питании телом и кровию Его, иудеи поняли это в грубом смысле и сказали: како может Сей нам дати плоть Свою ясти? Жестоко слово сие… И те, которые учат, что в Самом имени Божием пребывает Бог, что самое имя Божие есть уже Сам Бог, — проводят не духовное учение, а грубо чувственное, ибо для них, незаметно для них самих, имя Божие становится Богом, как бы отделяясь от Самого Бога. Между тем, в Евангелии и книге Деяний Апостольских мы читаем вот что: евангелист повествует, что некто именем Иисусовым изгонял бесов и Апостолы запретили ему, но Господь не одобрил такого запрещения. А в Деяниях: сыновья некоего Скевы первосвященника делали, по-видимому, то же, что и упоминаемый в евангелии человек, но бесы не только не слушались его, но и дерзко на него нападали. Откуда эта разница? — В первом случае, видимо, действовал человек близкий к вере в Иисуса Христа и Господь незримо помогал ему, а во втором — какие-то спекулянты, хотевшие действовать именем Господа как магическим средством, как талисманом, и Сердцевидец не попустил им сего. Так же объясняется и обращение язычника, который, следуя примеру мученика, стал в виде опыта, но с доброю целию, призывать имя Божие и уверовал во Христа. Господь, трости сокрушенной не преломляющий, с любовию отнесся к сему младенцу веры и обратил его к Себе чудесным прикосновением Своей благодати к его сердцу, как обратил и волхва Киприана, призвавшего имя “Бога Иустины” и оградившего себя крестом. Итак, кроме произнесения устами или умом имени Господа нужно еще смиренная вера, хотя бы в ее “зерне горушне”, как это было у упомянутых язычников, чтобы призывание имени воздействовало.
Так именно учит и о. Иоанн Кронштадтский, на которого любят ссылаться защитники нового учения. Вот его слова: “Везде Всемогущий творческий Дух Господа нашего Иисуса Христа, и везде Он может даже не сущая нарицати яко сущая (Матф. 28, 20). А чтобы маловерное сердце не помыслило, что крест или имя Христово действуют сами по себе, эти же крест и имя Христово не производят чуда, когда я не увижу сердечными очами или верою Христа Господа и не поверю от сердца во все то, что Он совершил нашего ради спасения”.
Я рад бы был не утверждать, но очень боюсь, что в новом учении о том, что имя Божие есть Бог, сокровенно для самих, исповедующих сие учение, в зачатках уже таится желание найти путь спасения возможно легкий… В самом деле, что может быть легче: повторяй имя Божие хотя бы на первый раз механически, без участия сердца, и оно, как Бог само в себе, разогреет твое сердце и просветить его, очистит и преобразует, и ты спасешься. По крайней мере, некоторый намек на такое учение есть в книге о. Илариона. Но правильно ли оно? Правда, у святых отцов указывается на благодатное действие молитвы Иисусовой, но, ведь, везде и всюду подразумевается и настойчиво предписывается подвиг самопонуждения к молитве, борьба с самим собою, глубочайшее смирение и самоосуждение. К молитве механической, без участия сердца, без томления его, святые отцы применяют слова Спасителя: что Мя зовете: Господи, Господи, и не творите яже глаголю? И слова псалма: молитва его буди в грехе. Небрежная молитва, расчитанная только на число строк и поклонов, в сущности есть только самообман, нарушение 3-й заповеди Божией, как произнесение имени Божия всуе. Главное дело не в звуках или словах молитвы самих в себе, не в том или другом имени Божием, а в смиренно-покаянном расположении сердца, привлекающем благодать Божию. И Господь говорит: на кого воззрю, токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих?..
Из всего, что писано защитниками нового догмата, видно, что они:
1) под словом “Бог” разумеют не Личность, а нечто, в духовном, конечно, а не материальном смысле, пантеистическое, ибо, по их учению, всякое свойство Божие, всякое действие Божие, Слово Божие, заповедь Божия, все откровение Божие, всякое проявление благодатных дарований, мирное и чистое чувство в душе, Богом оправданной, все плоды Духа, самая молитва и имя Иисус — все сие есть “Бог”, даже “исповедание имени Иисусова в Иисусовой молитве есть Сам Господь Иисус Христос”. Вот их понятие о Боге. Но при таком понятии о Боге, где же личность, как существеннейший признак такого понятия? Слова Спасителя: глаголы, яже Аз глаголах, дух суть и живот суть, они понимают по-своему и слова: дух и живот пишут с прописной буквы.
2) Посему всем именам, словесам и действиям Божиим они придают особый мистический смысл, в силу коего они все сие и почитают Богом.
3) Во всем этом усматривают некий сокровенный смысл, может быть, и им непостижимый, но в который они слепо веруют, и сию веру пытаются оправдать учением, что им открываются тайны, непостижимые ученым богословам, которые-де неопытны в духовной жизни и не в состоянии судить о ее сокровенных явлениях, как слепой не может судить о цветах. К таким ученым о. Булатович относит и великого подвижника последнего времени святителя Феофана-Затворника, о котором он говорит, что ему “по богатству ума не давалось сокровище простоты сердечной, а ею-де только и познается Бог по имени Иисус”.
Вопрошаю: можно ли со строго церковной точки зрения допустить такое как бы обособленное от общего учения Церкви учение?…
IV
В предшествующих №№ “Троицкого Слова”, в своем дневнике, я поместил доклад мой С. Синоду по поводу нового лжеучения, появившегося на Афоне. В дополнение к сему докладу помещаю те листки, которые составлены и изданы мною уже на Афоне, с целию дать простым людям средство разобраться в ереси, вдумываясь в учение Церкви и св. Отцов.
КАК УЧИТ СВ. ЦЕРКОВЬ ОБ ИМЕНАХ БОЖИИХ
(Выписки из св. отцов и церковных вероопределений)
Имя и предмет, им обозначаемый, не одно и то же.. Иное — предмет, по своей природе подлежащий названию, и иное — название, обозначающее предмет. Бытие — не одно и то же с именованием. (Св. Григорий Нисский. Опровержение Евномия, кн. 12, ч. 6, стр. 373; 328)
Всякое имя есть некоторый признак или знак какой-либо сущности (стр. 325).
Наименования не из самого естества проистекают, но прилагаются к предметам нашею мыслию (стр. 315; 323).
Употребление слов и имен придумано после сотворения людей (стр. 329).
Бог есть Создатель вещей, а не имен, не имеющих существенности и составленных из звуков голоса и языка (стр. 373).
Имена означают только сущности, а сами не суть сущности. (Св. Василий Великий, Опровержение на защитительную речь нечест. Евномия. М. 1857 ч. 3, стр. 153)
У Бога нет ни голоса, ни вида, но Он выше образов и звуков. (Св. Иоанн Златоуст. Толкован. на Евангелие от Иоанна, т. 8, стр. 268.)
Выражение: рече (Бог) нисколько не указывает на голос и речь Божию, но на волю Божию. (Св. Григорий Нисский, ч. 6, стр. 356)
“Глаголы, яже глаголю вам, дух суть”, …сказал: дух, вместо того, чтобы сказать — духовные. (Св. Иоанн Златоуст, 8, 310)
Слова Христовы, телесно произнесенные, не суть сущность Духа Святого. (Св. Григорий Палама. 2-е слово против латинян. У Игумена Модеста, стр. 42.)
Имена Божии явились после создания человека, нужны только нам, а не Богу, и сами по себе не Бог.
Не ради Бога, а ради нас измышлены имена для усвоения понятия о Сущем, т.е. о Боге. (Св. Григорий Нисский, 6, 331)
Усвоемые Богу имена недавны сравнительно с Самим Богом, ибо Бог не есть речение и не в голосе и звуке имеет бытие (стр. 324).
Всякий ум и слово бесконечно далеки от Бога, чтобы быть Ему подобными. (Св. Дионисий Ареопагит. О небесной иерархии, стр. 9)
А если имя Его страшно, то не гораздо ли более самое существо Его? (Св. Иоанн Златоуст, в толк. на 110 псалом.)
Не Бог еще то, что мы представляем себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. (Св. Григорий Богослов. Творения, Москва, 1844 ч. 3, стр. 21)
Мы не знаем имени, которое бы обнимало Божеское естество. А слово, посредством имени объясняющее Божественное существо, подобно тому, как собственною дланию думает обнять все море. (Св. Григорий Нисский 6, 91; 332)
Бог не есть имя. (Св. Иустин мученик, Апология 11, 6, М. 1864, стр. 120)
Бог не имя. (Св. Иоанн Дамаскин. О мучении Св. Вавилы)
Иисус есть имя Сына Божия по плоти, принятое Им по воплощении.
Иисусом назван для того, чтобы под именем Иисус скрыть от диавола Его Божество. (Св. Иоанн Златоуст, 7, 18)
Господь назван Иисусом Христом потому, что облекся в плоть. Иисус — имя Его по плоти. (2, 891)
Господь принял название Христа не до воплощения, как лжеумствуют некоторые… Слово тогда получило название Иисуса Христа, когда Оно стало плотию. (Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение правосл. веры, М. 1855, кн. 4, гл. 6, стр. 228-230)
Иисус Христос — имя Сына Божия, а не всей Св. Троицы (Св. Димитрий Ростовский. Твор., изд. Сайкина. Спб. 1910г. стр. 78.)
Имена Божий должно почитать наравне с св. крестом и иконами, а не как Самого Бога.
Что имя Иисуса Христа Распятого, с верою произнесенное движением уст, то же самое есть и знамение креста, с верою сделанное движением руки или другим каким образом представленное. (Пространный христианский катихизис. О крещении. М. 1840 г. стр. 82)
Имя Божие называется святым, конечно, не потому, что в самых словах имеет некую освящающую силу, но потому, что свято и чисто великое свойство Божие. (Св. Василий Великий, в толковании на псалом 32)
Иконное изображение указуется евангельскими повествованиями, евангельское повествование указуется иконными изображениями. Чествовати их не истинным богопочтением, еже подобает Единому Божескому Естеству, но… честь, воздаваемая образу, переходит к первообразу. (Определение VII-ro Вселенского Собора.)
Вечная память верующим, возвещающим… что одинаковую приносит пользу, как посредством слова возвещение, так и посредством икон истины утверждение. Как очи зрящих освящаются честными иконами, так и уста освящаются словами. (Определение Константинопольского собора 842 года, читавшееся в неделю православия. Одесса 1893 г. стр. 6-7)
Источник: Архиепископ Никон (Рождественский) Меч обоюдоострый (Из “Троицкого слова” №№ 151—200), СПб., 1995,— 320 с.